Он поднял указательный палец к потолку.

— А теперь, что это значит применительно к розам? Это значит, что ты должен быть чертовски хорошим химиком, чтобы создать голубую розу. Тут-то и кроется причина того, что никто пока не смог ее вырастить.

Он сделал паузу для пущего эффекта.

— Кроме одного человека. Я встретил его в Германии в 1945-м и видел его розовый сад. В том саду росло четыре голубых розовых куста. На первом кусте розы были насыщенного темно-синего цвета, цвета чернил в ручке. На втором — розы цвета морской волны; на третьем кусте они были прекрасного бледно-голубого оттенка, как «кадиллак». Все эти розы были прекрасны, но самые красивые росли на четвертом кусте: все оттенки голубого, в линиях и прожилках, темно-синий с небесно-голубым, тонкие мазки небесно-голубого на густом черно-синем фоне. Человек, который их вырастил, был величайшим садовником в истории разведения роз. Но есть еще два момента, которые ты должен о нем знать. Он вырастил эти розы на клочке пустой земли в три квадратных метра в концентрационном лагере во время войны. Он был там охранником. А я его застрелил.

Отец подбоченился.

— Пойдем принесем ужин для этой леди, ладно? Теперь, после ванной, моя детка хочет кушать.

3

Отец Фи отмерил овсянку в кастрюлю, потом налил туда молока, зажег спичку, и газовая горелка ожила. Он стоял рядом с плитой, держа в одной руке длинную деревянную ложку, а в другой очередную бутылку пива, и вел себя так, будто находится в центре всеобщего внимания.

— Нам дали задание. — Боб помешивал кашу. — Могли дать любому подразделению, любому взводу. Вовсе не обязательно моему, но получилось так. Нас первых отправили туда, они называли это «лагерь смерти». Я не знал, что означает «лагерь смерти», я не знал, что это такое.

Там нас встретили несколько английских солдат, что-то вроде «разделим чужую славу», поддержка союзников. Пусть эти англичане подавятся своим куском славы. Офицеры в лагерях подчинятся англоамериканским силам, пленников идентифицируют и окажут помощь в окончательном перераспределении. Значит, мы их отправим после того, как кто-то другой решит, что с ними делать. Мы их освобождаем. Мы освободители. А что это означает? Женщины, музыка, шампанское, так?

Он снова помешал овсяную кашу, заглядывая в кастрюлю и хмурясь.

— И вот нас построили на дороге в лагерь. Мы находились в пригороде этого городка на какой-то реке. С того места, где я стою, виден замок на холме над рекой, как в каком-то кино. Тут мы, а тут британцы. Еще фотографы из разных газет и журналов. Их очень много, потому что никто на самом деле не знает, что мы найдем внутри. Офицеры идут впереди наших колонн. Мы начинаем движение по направлению к лагерю, и вдруг все вокруг становится ужасно уродливым — даже земля выглядит уродливо. Мы идем к колючей проволоке и караульным помещениям, где гауптвахта — знаешь, это что-то вроде тюрьмы.

Я ошибался во всем и увидел это сразу. Место было похоже на фабрику. Мы проходим через ворота и оказываемся на длинной прямой дороге, везде только прямые углы, по краям — маленькие деревянные здания выстроились рядами. О'кей, мы готовы.

Отец наклонил кастрюлю и стал ложечкой накладывать овсянку в миску. Он добавил масло, желтый сахар и немного молока.

— Готово. Давай покормим твою маму, Фи.

Излучая веселье и радость, он встал у кровати и поднес полную ложку овсянки к губам жены.

— Теперь ты мне должна помочь, милая, я знаю, ты голодна. Вот превосходная кашка — открой ротик. — Он сунул ложку ей в рот и подвигал ее туда-сюда, чтобы каша проходила дальше. — Вот молодец. С каждым днем нам все лучше и лучше, правда? Совсем скоро мы встанем на ноги.

Фи вспомнил ноги матери. Словно бесконечный темный свет окружал их, свет, полный темноты и с еще большей и более густой темнотой вокруг, а они втроем были совсем одни в самом центре.

Отец вынул ложку из маминого рта. На дне ложки осталась каша. Он снова ее наполнил и просунул между зубов. Фи не видел, чтобы мама глотала. Ему было интересно, способна ли она вообще глотать. Отец снова вынул ложку, и комочек овсяной каши размером с комнатную муху прилип к верхней губе мамы.

— Еще издалека я почувствовал отвратительный запах. Трудно даже представить, как можно работать в месте, где так ужасно пахнет. Как от пожара на мусорной свалке.

Тем не менее мы идем строем по улице, никого не встречая, и когда проходим через внутренний двор, я вижу что-то, чего сначала не могу даже различить. Я понятия не имею, что это такое. Знаешь, что там было? Гигантская куча очков. Очки! Там, наверное, их были тысячи. Мурашки по коже, когда наконец доходит. Знаешь, во время войны все собирали металлолом, но ведь кто-то эти очки носил!

Впереди мы видим дымовые трубы, большие дымовые трубы на печках. Мы проходим мимо зданий, которые набиты старой одеждой, кучами и кучами рубашек и жакетов...

Ложка вошла полная и вышла полупустая. Каша покрывала теперь все губы матери.

— И вот мы добрались до главной части лагеря — бараков, и там мы видим, какие могут быть люди. Мы больше не маршируем строем, мы не идем строем вообще, мы просто движемся вперед, потому что перед бараками — люди, но ты таких в жизни не видел. Просто ходячие скелеты. Кости и глаза — как у обезьян. Большие головы и тонюсенькие тельца. И ты понимаешь, что действительно этих зомби нужно освободить в первую очередь. Те, которые не могут говорить, воют, воют, воют — Боже! Эти люди следят за каждым нашим движением, и кажется, что они готовы сожрать нас живьем.

И вот мы с подразделением идем дальше. Половине из нас хочется блевать. Зомби смотрят, как мы проходим мимо, большинство из них слишком слабы, чтобы сделать хоть что-нибудь. И я неожиданно понимаю, что происходит. Это земля, на которой мы живем, говорю я себе. То, что мы называем землей. В том, что происходит вокруг, нет никакого притворства. Все реально. Это крайняя точка.

Боб Бандольер рассеянно съел ложку овсянки. Глаза его заблестели. Он облизал ложку.

— Зачем я все это говорю? Даже нацисты, самая эффективная организация в мире, не смогли прогнать всех этих людей через газовые камеры и печи. Они оставили вокруг груды мертвых тел. Такого нельзя даже представить. Да никто и не пытался. Это самое ужасное место, которое видел мир, и оно было священным.

Боб Бандольер заметил, что все еще держит ложку и миску с овсянкой. Он улыбнулся сам себе и снова начал кормить жену. Каша пузырилась и вываливалась изо рта.

— Все, дорогая? Пожалуй, ты уже достаточно съела на сегодня. Хорошая девочка.

Краем ложки он пробежался по ее рту и соскреб самые крупные куски каши. Поставил миску на кровать и повернулся к Фи, все еще улыбаясь.

— А затем я понял, что абсолютно прав, потому что мы повернули на площадь, где нас ждали немцы, и там был этот обычный маленький домик, забор, дорожка к входной двери и на маленьком клочке земли рядом розовый сад. С четырьмя кустами, цветущими голубыми розами.

Я вышел из колонны и направился к саду. Никто ничего не сказал. До меня доносились звуки происходящего вокруг — капитан принял на себя командование от коменданта, и они вдвоем и еще несколько офицеров пошли через площадь в кабинет коменданта. Что мне было до них? Я смотрел на чудо. В этом несчастном аду кому-то удалось вырастить голубые розы. Это был знак. Я знаю одно, Фи. Я был в единственном месте на земле, где росли голубые розы.

Я хотел собрать всех людей и сказать им: ради Бога, посмотрите на этот сад! Но зачем тратить время? Они таращились на зомби и охранников.

Но все что-то почувствовали, Фи.

Я заглянул каждому охраннику в лицо. Они просто пялились перед собой, без выражения на лицах, в глазах — ничего, никакого страха. Эти парни всего лишь выполняли свою работу, как хорошие полицейские, у них не было воображения, кроме того, что им дозволялось. Кроме одного человека, которого я хотел найти.

Конечно же, это было легко. Он единственный, кто не отвел взгляд. У него хватало мужества сознавать, кто он. Кроме того, он видел, как я смотрел на его розы. Может, комендант думал, что это были его розы, может, даже некоторые из зомби считали, что это их розы, но цветы принадлежали только одному человеку — их садовнику. Проклятый гений, который оказался нужным человеком в нужном месте и в нужное время. Он понимал, что сделал, и знал, что я понимаю. Когда я остановился перед ним, он посмотрел мне прямо в глаза.