На следующее утро, глядя в окно, Фи наконец увидел мельком одного невидимого человека. Он чуть не потерял сознание. Это была бледная светловолосая женщина с несчастным лицом, женщина, которая, наверное, и при жизни была похожа на привидение. Она пришла, чтобы посмотреть на него, Фи знал это. Она искала его так, будто его безвременно ушедшая мать пыталась разыскать своего малыша. А потом, когда его глаза вдруг наполнились слезами, женщина на тротуаре исчезла. Торопливо, почти виновато, Фи вытер слезы. Если бы он мог, он бы вышел через дверь и последовал за ней — прямо в отель «Св. Олвина», потому что она ушла именно туда.
Следующая значительная перемена в жизни Фи наступила после того, как отец нашел его рисунки. И во время скандала, в самом центре урагана перед Фи во второй раз появилась обитательница невидимого мира, появилась так, что Фи понял — причиной смерти стал он.
Все началось со спокойного обеда. Разговор шел о «лицемерном пошляке», который отдает приказания Бобу Бандольеру, о «ненадежном и продажном» коллеге, упоминалось о том, какой прекрасной христианкой была Анна Бандольер. Фи грел свои руки над огнем любви и ненависти отца. Посреди удовольствия, которое он получал от этого тепла, до него дошло, что отец задал ему вопрос. Он спросил еще раз.
— А что с той бумагой и цветными карандашами, которые я тебе дал? Это ведь все стоит денег, знаешь ли.
Они не стоили Бобу Бандольеру никаких денег, но это не важно: потеря или порча драгоценных вещей приравнивалась к преступлению. Разве тебе хочется быть плохим, а потом стать просто хуже некуда?
— Не знаю, — сказал Фи, но отвел глаза в сторону.
— Ах, ты не знаешь, — сказал Боб Бандольер, и его поведение стало еще более настойчивым.
Фи угрожало избиение, но лучше уж пусть побьет, чем увидит его рисунки.
— Думаешь, я в это поверю?
Фи снова искоса глянул в сторону своей спальни. Отец вскочил, наклонился через стол и опрокинул мальчика вместе со стулом.
Боб Бандольер ринулся вокруг стола и поднял его за воротник.
— Ты что, совсем ненормальный? Думаешь, от меня просто отделаться, стоит только солгать?
Фи захныкал, а потом взвыл во весь голос. Отец швырнул его в сторону коридора.
— Ты мог бы облегчить свою участь, но ты все испортил. Что ты натворил? Поломал карандаши? Порвал бумагу?
Фи отрицательно помотал головой, пытаясь сообразить, в какой степени можно сказать правду, чтобы отец не стал смотреть рисунки.
— Тогда покажи мне. — Отец затащил его в комнату и толкнул к кровати. — Где они?
И снова Фи невольно предал себя: он посмотрел под кровать.
— Понятно.
Фи закричал «не-е-ет!» и забрался под кровать в отчаянной попытке заслонить от отца рисунки своим телом.
Ругаясь, отец опустился на пол, дотянулся под кроватью до Фи, схватил его за руку и вытащил наружу. Вспотевший, сопротивляющийся Фи отшвырнул стопку рисунков в сторону и нечаянно ударил отца. Он пытался вырваться из его рук, чтобы уничтожить рисунки — хотел запихнуть их в рот, изорвать в конфетти, выбежать через входную дверь и спрятаться внизу в подвале.
Какое-то время оба рычали и орали. Фи начал задыхаться, но он все еще крутился и извивался.
Отец ударил его по уху и сказал:
— Я вырву из тебя сердце.
Фи обмяк — картинки лежали на полу вокруг них, они только того и ждали, чтобы их рассмотрели. Внимание Боба Бандольера переключилось на изображенное на больших листах бумаги. Он кинул Фи на пол и наклонился, чтобы подобрать ближайшие два рисунка.
Фи закрыл лицо руками.
— Ноги, — произнес отец. — Какого черта? Ничего не понимаю.
Он ходил по комнате, переворачивая картинки. Развернув одну из них, он показал ее Фи: гигантские ноги, уходящие от раздавленного кинотеатра.
— Ты сейчас же объяснишь мне, что это такое.
Тут с Фи Бандольером произошла абсолютно беспрецедентная вещь: он открыл рот и начал произносить слова, совершенно себя не контролируя. Кто-то другой внутри него говорил и говорил. Фи слышал, как слова выходят из его рта, но стоило ему их произнести, как он сразу же все забывал.
Наконец он сказал все, хотя и не мог повторить ни единого слова, даже если бы его повесили над огнем. Лицо отца покраснело. Как-то по-новому обеспокоенный Боб Бандольер, казалось, сомневался, что ему делать: успокаивать Фи или лупить. Он больше не мог выдержать взгляд Фи. Отец бродил по комнате, подбирая разбросанные рисунки. Через несколько секунд он бросил их назад на пол.
— Подними и избавься от них. Я больше никогда не хочу этого видеть.
Первый признак перемены состоял в новом отношении Боба Бандольера к сыну. Для Фи новое отношение означало, что он сам стал одновременно и гораздо лучше, и гораздо хуже. Отец больше никогда не поднимал на него руку, но Фи чувствовал, что отец вообще не хочет к нему прикасаться. Дни и ночи проходили в безмолвии. Фи казалось, что он тоже становится невидимым, по крайней мере для своего отца. Боб Бандольер пил, но вместо того чтобы разговаривать, он читал и перечитывал утреннюю газету.
Ночью седьмого ноября Фи проснулся от стука входной двери. По абсолютной тишине в квартире он понял, что отец только что ушел. Он уже снова спал, когда отец вернулся.
На следующее утро Фи повернулся к окну в своей спальне, застегивая штаны, и чуть не задохнулся. Темноволосый мальчик почти такого же возраста, как он, заглядывал в окно с маленькой лужайки перед входом. Он ждал, что Фи заметит его, но не делал никаких попыток заговорить. Да ему и не нужно. Рубашка в клетку была малышу слишком велика, как будто он украл или выпросил ее. Грязные рыжевато-коричневые брюки не доходили до щиколоток. Несмотря на холодное ноябрьское утро, он был совсем босиком. Темные глаза зло сияли из-под нечесаных черных волос, а землистое лицо застыло от гнева. Казалось, он весь дрожал от этого чувства, но Фи был почему-то совершенно убежден, что это никак не относится к нему — это касалось кого-то еще. Мальчик пришел благодаря сходству, пониманию между ними. Грязный, в поношенной одежде, он вглядывался внутрь, чтобы почувствовать эмоции Филдинга Бандольера и сравнить. Но Филдинг Бандольер не мог найти в себе чувств, похожих на те, что струились из мальчика: он мог вспомнить только свои ощущения, когда говорил, сам того не желая. Что-то внутри него плакало и скрежетало зубами, но Фи едва слышал.
Если ты забыл, что ты в кино, твои собственные чувства разорвут тебя в кровавые клочья.
Фи застегнул пуговку на поясе брюк. Когда он снова посмотрел в окно, он увидел, как мальчик становится все бледнее и бледнее, его как будто ластиком стирали. Через него проступали очертания лужайки и тротуара. В тот момент Фи показалось, что что-то чрезвычайно важное, какое-то исключительно ценное качество, исчезало из мира. Если это качество уйдет, оно пропадет навсегда. Фи подошел ближе к окну, но он уже не видел горящих темных глаз, и когда дотронулся до стекла рукой, мальчик совсем исчез.
Все в порядке, сказал себе Фи: он действительно ничего не потерял.
Боб Бандольер провел еще один вечер, напиваясь над своей газетенкой, там на первой странице была большая фотография Ханса Штенмитца. Боб рано отправил Фи в кровать, и Фи почувствовал, что его прогоняют, потому что отец не хочет, чтобы он был свидетелем его беспокойства.
А он был обеспокоен, он нервничал. Когда сидел за столом, его нога дрожала, и он подскакивал всякий раз, когда звонил телефон. Это были не те звонки, которых боялся отец, но их невинность не успокаивала его волнений. В течение недели все попытки Фи заговорить с отцом встречали или сердитое молчание, или команду заткнуться, и Фи знал, что только отвращение и нежелание прикасаться спасают его от удара.
Следующие несколько дней Боб Бандольер расслаблялся. Он совершенно забывал, кто с ним в комнате, и снова пускался в старые разговоры о «лицемерном пошляке» и «коррумпированной банде», которая работала с ним. Затем отрывал взгляд от тарелки или газеты, смотрел на своего сына и краснел от чувства, которое не мог выразить словами. Свидетелем старого гнева Фи стал только еще раз, когда вошел в спальню Боба Бандольера и застал его сидящим на кровати и перебирающим небольшую стопку бумаг из обувной коробки. Лицо отца потемнело, его глаза потемнели, и на секунду Фи почувствовал слабость и знакомую дрожь от сознания, что его сейчас будут бить. Отец положил бумаги назад в обувную коробку и велел ему заняться чем-нибудь в другой комнате, быстро.